В конце XVIII — начале XIX в. Остафьево принадлежало последовательно трем поколениям Вяземских — отцу, сыну и внуку, каждый из которых является ярким представителем своего времени. Самый знаменитый из них — средний — Петр Андреевич Вяземский, блестящий поэт пушкинской плеяды. Именно при нем Остафьево обрело славу Русского Парнаса. Но создателем художественного ансамбля усадьбы был его отец — князь Андрей Иванович Вяземский (1750— 1808). Он же дал первоначальный импульс богатой «умственной жизни» Остафьева.
Жизненный путь А.И. Вяземского до некоторой степени напоминает перипетии карьеры старика Болконского из «Войны и мира» Л. Н. Толстого. На военной службе он поднялся до чина генерал-поручика, но ни лавров, ни наград не удостоился — «по недоброжелательности князя Потемкина» (как пишет его знаменитый сын) — и оставался им одиннадцать лет, в то время как средний срок продвижения от звания к званию равнялся двум годам. Затем он служил по гражданской части — нижегородским и пензенским наместником. Твердый характер и нетерпимость к лихоимству стали причиной его многочисленных конфликтов с подчиненными. «Он хотел в Пензе создать Лондон, и… что ни делал, что ни писал как начальник русской провинции, все было не у места и некстати», — едко вспоминал вицегубернатор князь И.М. Долгоруков (известный в то время поэт). В Петербург полетели доносы. А.И. Вяземский предпочел гордо уйти в отставку.
Опальный сановник безвыездно поселился в Москве. Блестяще образованный, остроумный и горячий, он собрал вокруг себя «интеллектуальную элиту» первопрестольной столицы. В его доме постоянным гостем был уже широко известный Н.М. Карамзин. Сын — поэт Петр Андреевич Вяземский вспоминает, что в детстве он не знал фамусовской Москвы. Для него существовала другая — «образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва». Недаром в памяти сына отец запечатлелся сидящим целые дни с книгою в большом, обитом зеленым сафьяном кресле у камина.
Приобретение Остафьева связано с женитьбой стареющего Вяземского на ирландке Дженни О’Рейли (порусски Евгении Ивановны), которую он встретил во время одного из своих заграничных вояжей, увез в Россию и с большими трудами добился для нее одного из главных действующих лиц Смутного времени Прокопия Ляпунова, наследникам которого оно принадлежало почти до конца столетия. Сменив многих владельцев, Остафьево стало собственностью крупного московского купца К.М. Матвеева, построившего в усадьбе суконную фабрику. Вероятно, для А.И. Вяземского, не чуждого коммерческих интересов, это стало еще одним доводом в пользу покупки Остафьева у его вдовы.
Усадебная Троицкая церковь
Новый владелец сразу энергично приступил к переустройству усадьбы. Есть все основания предполагать, что ему удалось привлечь одного из крупнейших архитекторов того времени И.Е. Старова. На его авторство указывает крестчатая форма флигелей со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками. Существует предание, что сам А.И. Вяземский был строителем главного дома; ведь архитектура — одно из его многочисленных увлечений. На сохранившемся проекте фасада остафьевского дома авторская подпись отсутствует, что, по-видимому, и породило легенду. Есть и расхождения между тем, что начертано на бумаге, и тем, что существует в действительности. Скорее всего, по ходу дела А.И. Вяземский вносил в старовский проект свои коррективы.
Строительство в общих чертах завершилось к 1807 г. Главный дом дошел до наших дней без существенных переделок. Только еще в XIX в. был разобран из-за обветшалости бельведер, представлявший гармоничное целое с шестиколонным коринфским портиком. Флигели соединялись с домом открытой колоннадой.
По центральной оси дома находится обширный овальный зал; украшенный пилястрами, он полукружием выступает с внутренней стороны дома, обращенной к парку.
Усадебная Троицкая церковь была построена ранее, в 1780-х гг., вдовой К.М. Матвеева. Храм привлекателен, хотя и не блещет большими архитектурными достоинствами. На основном кубическом объеме возвышается глухая ротонда; внутреннее помещение не квадратное, как можно было бы ожидать, а круглое, причем его диаметр равен внутреннему диаметру ротонды. Это характерный прием барочной архитектуры, отголосок ушедшей эпохи в памятнике, который принадлежит уже раннему классицизму.
Вяземский был одним из последних титулованных меценатов, какими богат XVIII в. Но прежде всего он — друг и покровитель Карамзина. Великий писатель и историк породнился с Вяземским, женившись на его внебрачной дочери Екатерине, которая была официально удочерена, но без наследования княжеского титула и фамилии отца (ей дали фамилию Колыванова — от Колывани, старого русского названия Ревеля, где она родилась; матерью ее была графиня Е.К. Сиверс, большой портрет которой висел в Остафьеве). Неожиданный брак наделал в Москве много шума — ведь невеста обладала изрядным приданым, а жених фактически жил лишь литературными заработками. Но если брак и был по расчету, то оказался на редкость счастливым. Знаменательно, что он по времени совпал с началом работы над «Историей государства Российского». Карамзин сам говорил, что, начав работу над «Историей государства Российского», он «постригся в историки». Весь строй жизни в Остафьеве был подчинен его главному труду. П.А. Вяземский так описывает день «остафьевского затворника»: «Карамзин вставал обыкновенно часу в 9-м утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т.е. до 3-х или 4-х часов… Во время работы отдохновения у него не было, и утро его исключительно принадлежало Истории и было неприкосновенно». По семейному преданию, Карамзин любил гулять в старой березовой роще за усадебным парком; поэтому на протяжении всего XIX в. ее так и называли — Карамзинская роща.
Кабинет историка находился на втором этаже, с итальянским окном в сад. Сюда можно было подняться только по особой лестнице. «Служенье муз не терпит суеты» — и современников и потомков поражала аскетическая обстановка, в которой творил Карамзин. Известно более позднее описание М.П. Погодина, посетившего Остафьево в 1845 г. Он нашел в убежище великого труженика голые оштукатуренные стены, выкрашенные белой краской. У окна стоял большой сосновый стол, ничем не прикрытый, около стола деревянный стул. На козлах с досками у противоположной стены были разложены в беспорядке рукописи, книги, тетради и просто бумаги. В комнате не было ни шкафа, ни этажерки, ни пюпитра, ни кресла, а тем более ковра или подушки. Поистине, ничего лишнего, все только для работы. Удалена любая мелочь, которая могла бы отвлечь или рассеять мысль. Одним словом, благородная простота.
После смерти А.И. Вяземского в 1807 г. Карамзин, как его душеприказчик и опекун несовершеннолетнего сына, на несколько лет становится фактическим хозяином Остафьева.
В Остафьеве накануне Отечественной войны 1812 года Карамзин написал «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Это выдающийся публицистический памятник эпохи. Как объективный историк Карамзин констатировал, что между правящим классом и народом России пролегла пропасть. Причину он видит в петровских реформах, которые, по его мнению, коснулись только дворянства, не затронув подлинных основ народной жизни. С той поры нация разделилась на европеизированное меньшинство и тщательно оберегающее старинный уклад большинство; другими словами, крестьянин, городской мещанин, купец были единодушны в своем воззрении на дворян как на «немцев». Иллюзии о классовой гармонии в феодальной империи рассеялись как дым, и Карамзин был вынужден признать очевидное. Александр I внимательно изучил «Записку», но далее дело не пошло. «Потаенное» произведение осталось надолго под запретом.
В начале 1816 г. Карамзин выехал в Петербург. Поездка была вынужденной в связи с многочисленными хлопотами по поводу печатания первых восьми томов «Истории государства Российского». Сначала Карамзин рассматривал свое пребывание в Петербурге как временное и мечтал о возвращении в Москву. Он писал поэту Дмитриеву 21 августа 1816 г.: «Историографу вернее умереть на гряде капустной, им обработанной, чем на пороге Дворца». Но петербургская жизнь затянулась на десять лет. Больше в Остафьеве он никогда не был.
Полноправным хозяином родительской усадьбы стал наследник — П.А. Вяземский (1792—1878). Остафьево, как и его московский дом, преобразились в центр всей русской поэзии. Сердцевину составлял союз трех поэтов — Жуковского, Батюшкова и самого Вяземского, их младшего собрата и ученика. Его возникновение следует отнести к лету 1810 г., когда все три стихотворца провели в Остафьеве почти месяц. Вскоре к этому союзу присоединились Д.В. Давыдов и «дядя-поэт» В.Л. Пушкин. С появлением в усадьбе новых людей изменился и строй ее жизни. Если раньше он вплоть до мелочей был подчинен тихому, сосредоточенному труду Карамзина, то теперь здесь царило поэтическое веселье. В Остафьеве происходили празднества, орошаемые шампанским и освященные чтением стихов, еще не успевших попасть в печать. Турниры поэтов чередовались с пирушками. Расцветающий талант Вяземского, его искрометное остроумие, как магнит, притягивали в Остафьево все самое даровитое, что было тогда в России.
Русская архитектура усадеб
В блестящем созвездии золотого века русской поэзии Вяземский — яркая, хотя и второстепенная велиский — мастер философской элегии, Дельвиг — первый из русских песенников. Вяземского можно назвать поэтом на злобу дня, поэтом-журналистом. Он и сам признавал себя таковым: «Я — термометр; каждая суровость воздуха действует на меня непосредственно и скоропостижно». Он даже обмолвился, что «поэту должно искать вдохновения в газетах». Это звучало крайне приземленно в эпоху бурного байронизма и романтического обожествления поэтического дара.
Но в предгрозовой атмосфере революционного брожения поэт, наделенный острым чувством современности, неизбежно становится голосом передовой части общества, жаждущей перемен. Вяземского считают «декабристом без декабря». Он не был членом Тайного общества, но его поэтическое слово — «дело его» — продиктовано духом декабризма.
Активная политическая пропаганда, а тем более заговоры, не отвечали складу натуры Вяземского. Но декабристы вообще избегали привлекать в свою среду известных литераторов, которые «и без того действовали в интересах Тайного общества». Прямое предложение вступить в Союз благоденствия было сделано только Жуковскому, но это объясняется тем, что Жуковский являлся воспитателем наследника, а иметь своего человека в Зимнем дворце, тем более в недрах семьи Романовых, декабристам казалось просто необходимым. С другой стороны, Вяземский не верил, что Россия стоит на пороге революции. Восстание 14 декабря он, как и А.С. Грибоедов, считал «бунтом прапорщиков». Этих двух людей с их скептической проницательной усмешкой трудно представить на Сенатской площади рядом с решительным А. Бестужевым, оттачивающим о камень Медного всадника свою саблю, или восторженным В. Кюхельбекером, неистово размахивающим дуэльным пистолетом.
Тем не менее то, что в следственном деле декабристов имя Вяземского даже не упоминалось, современников ошеломило. Карамзин со дня на день с тревогой ожидал ареста своего воспитанника. Николай I выразился прямо: «Отсутствие имени его в этом деле доказывает только то, что он был умнее и осторожнее других». В Зимнем дворце и Третьем отделении репутация Вяземского была из рук вон плохой. Некоторое время Бенкендорф даже считал его злым гением Пушкина, от которого последнего следует всячески оберегать.
Казнь пятерых декабристов больно отозвалась в каждом русском сердце. Никто не предчувствовал мрачного финала; более полувека Россия не знала смертной казни за политические преступления. Вяземский и не думал скрывать своих настроений. Он писал жене 17 июля 1826 г.: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо… Не могу жить спокойно на лобном месте, на месте казни». Свои размышления о декабристах Вяземский подытоживает в записной книжке: «Дело это было делом всей России, ибо вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением, волею или неволею в заговоре, который был не что иное, как вспышка общего неудовольствия». Эти записи Вяземский делал не только для себя. Он сознательно брал на себя миссию ответить правительству на разгул репрессий. В архиве А.И. Тургенева находятся копии основных высказываний Вяземского из записных книжек по поводу 14 декабря, выполненные женой поэта Верой Федоровной. Они приведены в систему, что свидетельствует о непосредственной авторской редакции. Таких копий больше неизвестно, но, вероятно, они просто не дошли до нашего времени. Есть основания предполагать, что Вяземский сам распространял их.
Следует отметить еще один поступок Вяземского — акт гражданского мужества: более 30 лет он хранил у себя портфель декабриста И.И. Пущина, в котором были «вольные» стихи Пушкина, запрещенные произведения К. Рылеева, «Конституция» Никиты Муравьева. В 1857 г. Вяземский вернул портфель владельцу, проведшему в Сибири 32 года.
Рассказ об Остафьеве будет не полон, если не посвятить несколько слов Грибоедову. Вяземский познакомился с ним в середине 1823 г., когда Грибоедов приехал с Кавказа. Мемуаристы рисуют автора «Горя от ума» веселым общительным человеком. Он быстро сходился с людьми, особенно с теми, которые его интересовали. Вяземский был самым ярким из московских литераторов, и уже поэтому Грибоедов дорожил знакомством с ним. Возможно, что он десят лет антракта», рассказывающей о встрече восьмидесятилетнего Вольтера со своей юношескою любовью, превратившейся в ворчливую немочь. В постскриптуме Грибоедов ведь и Вяземский произносил в гостиных обличительные речи. Чиновным старцам он казался подозрительным фрондером.
Принято считать, что великие драматурги обладают и актерским даром. Так и Грибоедов. Он умел царить на театральных подмостках, а амплуа его несколько неожиданно — комические старухи. На домашней сцене в Остафьеве он поразил присутствующих в роли Еремеевны из фонвизинского «Недоросля» (в спектакле участвовал и В.Л. Пушкин). Известны два письма Грибоедова в Остафьево летом 1824 г. В одном из них он рекомендует Вяземскому знаменитого актера И.И. Сосницкого: «Примите его в число тех, кого любите. Коли сами в городе, согласите его сыграть Вольтера, роль, в которой он необыкновенно хорош. Вся портретная истина сохранена». Речь идет о комедии А.А. Шаховского «Шесть-прибавляет: «А кабы теперь был в Москве, сыграл бы в деревне у вас роль старухи-маркизши, Вольтеровой любовницы». В другом письме он спрашивает: «Как у вас там на Серпуховских полях?» и обещает: «Я еще дней на семь буду в Москве, конечно, загляну к вам в Остафьево, где на свободе потолкуем». К сожалению, поездка не состоялась.
Имя Пушкина стоит в начале следующей страницы истории Остафьева. Можно точно сказать, когда оно было здесь впервые произнесено. Жуковский пишет Вяземскому 19 сентября 1815 г. из Петербурга: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным… Это надежда нашей словесности. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет». В феврале 1816 г. Вяземский приехал в Петербург и, естественно, не упустил возможности посетить вместе с Жуковским лицейского «чудо-ребенка». Так Пушкин узнал человека, который в недалеком будущем станет одним из самых близких его друзей.
В период 1826—1830 гг. Пушкин неоднократно посещал Остафьево. Документально известно о трех приездах только в течение одного года (30 мая — 5 июня, 17 декабря 1830 г., 4 января 1831 г.). В это время бывал часто в Москве. Здесь его ждала невеста. Вяземские знали все перипетии романа с Гончаровой — то тревожного, то радостного. Сначала даже предполагалось, что свадьба будет сыграна в «подмосковной» Вяземского.
Сын поэта Павел Петрович Вяземский оставил интересные воспоминания о Пушкине. Он ярко описывает приезд Пушкина в Остафьево накануне нового 1831 г.: «Я живо помню, как он во время семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках, и, потирая руки, декламировал, сильно напирая на: я — мещанин, я — мещанин, я — просто русский мещанин». Радость Пушкина легко понять; он привез с собой богатейший запас Болдинской осени: «Повести Белкина», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость» и — самое главное — «декабристскую» главу «Евгения Онегина». В Остафьеве жива легенда, что Пушкин прочел ее здесь в большом зале усадьбы. Во всяком случае, Вяземскому она была известна. «Славная хроника», — лаконично отметил он в записной книжке.
В Остафьево Пушкина влекли не только благородная изысканность обстановки и природная красота, но и взаимопонимание и «разговор свободный». Согласно легенде, Пушкин назвал «подмосковную» Вяземского Русским Парнасом. Правда, как будто бы сначала эти слова относились к центральной липовой аллее, где хозяин и гость любили гулять и беседовать; но в скором времени их стали распространять и на всю усадьбу. (Однако эта легенда вызывает сомнения; по-видимому, название возникло гораздо позже — в 1920-х гг.)
Пушкин вновь приехал в Остафьево сразу же после нового 1831 г. — на этот раз в многочисленной компании московских знакомых (в том числе и с Д. Давыдовым) — и пробыл здесь три дня. Разговор шел уже не о поэзии, всех волновали последние политические новости: в Польше началось восстание.
Старая столовая в Остафьеве
Пушкин отказывался рассматривать польское восстание только в свете текущего дня, видя в нем новый акт многовековой трагедии русско-польского противоборства, кульминацией которого было Смутное время. Он писал Вяземскому: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная семейная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Наоборот, в оценке «мятежа на Висле», может быть, в последний раз проявился декабризм Вяземского. В противовес Пушкину он видел в Польше еще один очаг европейского освободительного движения; точно так же думали «в мрачных пропастях земли» русские «мученики свободы». Со своими друзьями Вяземский был резок. Стихи Жуковского и Пушкина, приветствующие подавление восстания, он считал холопством. В записной книжке Вяземский едко разбирает пушкинское стихотворение «Клеветникам России»: «Мне так уж надоели эти географические фанфоронды наши: „От Перми до Тавриды” и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвалиться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?» и далее: «Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее». Споры поэтов были бурными. А.И. Тургенев кратко резюмировал в своем дневнике: «Оба правы».
Однако в Остафьеве велись не только политические разговоры; была и чисто жизненная проблема, которая обсуждалась в эти дни. Приближалась свадьба Пушкина. Поэт просил Веру Федоровну Вяземскую быть его посаженой матерью. Она охотно согласилась, но накануне заболела и не смогла выполнить обещание. Остальное же семейство активно участвовало в свадебной церемонии. П.А. Вяземский стал посаженым отцом жениха. Маленькому Павлу вменили в обязанность вместе с Нащокиным встретить молодых с образами по возвращении из церкви на квартиру. Свадьба состоялась 19 февраля 1831 г.
Трудное финансовое положение семьи заставило Вяземского искать службы. Он был зачислен в министерство финансов. А вскоре Вяземские переехали в Петербург на постоянное житье. Остафьево опустело.
Владельцы редко были в усадьбе; лето они проводили за границей.
Единственный раз, 5 июня 1849 г., в Остафьеве был Гоголь. Он приехал вместе с М.П. Погодиным. В дневнике Погодина есть краткая запись: дорогой — разговоры «о Европе, о России, о правительстве»; у Вяземского — «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, о литературе и пр.». Любитель рыться в старых бумагах — Гоголь не мог не заглянуть в остафьевский архив. На отдельном листке он написал: «Рылись здесь Гоголь…»20; далее подписи Погодина, Вяземского.
Еще при жизни стареющий поэт передал Остафьево своему сыну Павлу Петровичу (1820—1888). Последний стал владельцем усадьбы в 1865 г. Он был крупным сановником — сенатором, камергером, но своим подлинным делом жизни считал Общество любителей древней письменности, основанное по его инициативе в 1877 г. В течение многих лет он оставался его бессменным Почетным председателем, а председателем единогласно избрали С.Д. Шереметева, на средства которого фактически и велась работа. Цель этого общества (как записано в уставе) — «сохранять посредством печати сокровища наших неисчерпаемых памятников письменности». Общество помещалось в одном из флигелей Фонтанного дома в Петербурге. Только за первый год факсимильно было издано более десяти древних рукописей. Среди них: Изборник 1073 года, Откровение Авраама из Сильвестровского сборника середины XIV века, Житие Бориса и Глеба конца XV века.
Секретарь общества Е.Н. Опочинин оставил интересные воспоминания о своем патроне. Он пишет: «В строгом смысле слова это не был литератор, писатель, это не был ученый; знания его были обширны и разнообразны, но беспорядочны и бессистемны. Зато это был живой источник воспоминаний великого прошлого… И на нем самом сохранился отпечаток этой эпохи. Было что-то несовременное в этой львиной голове с гривой седых волос, во всей его фигуре и даже в оборотах речи, всегда своеобразной». Для молодого поколения
рал как старинное оружие, так и немецкую живопись XV в., а также новгородские иконы и многое другое. Все это стекалось в Остафьево. Особо следует подчеркнуть, что П.П. Вяземский одним из первых обратил внимание на изделия русских народных промыслов. Опочинин вспоминает: «Он понимал и высоко ценил своеобразную красоту всего истинно народного и находил ее и в песне, и в сказке, и в былине, и в лубке, и в грубой лицевой рукописи, и в топорной резьбе самоучки-скульптора — одним словом, всюду, где она проявлялась, но мало кем бывала замечена. Он умел видеть исторически сложившийся размах народной жизни, умел понимать ее бытовые особенности и уклоны». В остафьевских залах можно было увидеть и деревянную игрушку, и расписную прялку, и яркий праздничный наряд северной крестьянки. В числе прочего здесь находился портрет Е. Пугачева — копия начала XIX в. с портрета, выполненного по приказу главнокомандующего П.И. Панина сразу же по плененибала — арапа Петра Великого, в которую вделана пуговица с мундира царя. На стене знаменитый портрет В.А. Жуковского с надписью «Победителю ученику от побежденнии крестьянского вождя. Этот портрет послужил основой для известной гравюры, приложенной к 1-му изданию «Истории пугачевского бунта» Пушкина.
Но главное, что привлекало гостей, была Карамзинская комната. Старые фотографии запечатлели ее облик. Стол Карамзина — массивный, некрашеный — стоял в самом дальнем углу. Рядом кровать, на которой историк умер; ее специально перевезли из Петербурга в Остафьево. У окна — стол Пушкина, непрезентабельный, с потертым зеленым сукном. Вдова поэта подарила его П.А. Вяземскому после гибели мужа. В витрине под стеклом черный жилет Пушкина, в котором он был на дуэли (его пуля Дантеса не задела). Тут же белая перчатка Вяземского, вторую, прощаясь, он положил в гроб друга. Рядом с витриной трость Ганного учителя, в тот высокоторжественный день, в который окончил он свою поэму „Руслан и Людмила” 1820 марта 26 Великая пятница». Между других портретов небольшое живописное полотно, изображающее субботнее собрание у Жуковского на его квартире в Аничковом дворце. Среди гостей Пушкин, Крылов, Гоголь.
П.П. Вяземский отдал дань памяти и своему отцу. Одна из комнат нижнего этажа стала мемориальным кабине том последнего представителя пушкинской плеяды. Здесь поместился его письменный стол. В витринах можно было видеть многочисленные автографы знаменитых гостей Остафьева. На этажерке находились миниатюрные портреты родителей поэта работы Ксавье де Местра (ныне в собрании Третьяковской галереи). У противоположной стены стоял диван, на котором в Баден-Бадене скончался Петр Андреевич Вяземский, последний друг Пушкина.
Время было беспощадно к дворянским гнездам. Павел Петрович Вяземский умер в 1888 г. Через год скончалась и его жена. Владельцем Остафьева становится их сын Петр Павлович Вяземский (его назвали в честь знаменитого деда). Он не унаследовал склонностей отца. Его — кавалерийского офицера — интересовал прежде всего конный завод, заведенный им на юге России. В Остафьеве он бывал редко.
Новый владелец серьезно подумывал о продаже Остафьева под дачи. Объявления даже печатались в газетах. К счастью, покупателя не находилось, и дело тянулось год за годом. Надо сказать, что дачники жили в усадьбе и при старых владельцах. Два лета подряд (1844—1845) несколько комнат снимал С.П. Шевырев. В 1880-е гг. в Остафьеве проводил летние месяцы известный пейзажист-передвижник А.А. Киселев. Сюда к нему приезжал молодой художник И.С. Остроухов. Здесь на берегах Десны им сделаны наброски знаменитой картины «Сиверко».
Честь спасения Остафьева принадлежит С.Д. Шереметеву (1844— 1918) — мужу внучки поэта Екатерины Павловны. Он был не только одним из богатейших людей России, но и крупным культурным деятелем и щедрым меценатом. Самого себя он ощущал «последним из могикан» отечественной аристократии. Высокий патриотизм для него не был отделен от любви к малой родине. Дворянская усадьба представлялась ему символом преемственности русской истории. По его убеждению, пока существуют эти культурные уголки, Россия не исчерпала себя.
Судьба Остафьева волновала не только С.Д. Шереметева. Его отношения с Петром Вяземским были холодными. Последний решил продать знаменитый «остафьевский архив». Это встревожило С.Д. Шереметева. Он предложил П.П. Вяземскому перекупить «остафьевский архив», с тем чтобы он остался в семье и не оказался бы разрозненным и разбросанным по различным хранилищам. Однако П.П. Вяземский категорически отказался. Неожиданно для обеих сторон в дело вмешался император Александр III. Русский самодержец сам решил купить «остафьевский архив» и за такую же сумму уступить его С.Д. Шереметеву. П.П. Вяземскому дали понять, что император не одобряет его намерений. Поэтому-то в конце концов он и принял предложение С.Д. Шереметева. Через несколько лет в 1898 г. он продал С.Д. Шереметеву и Остафьево.
Одной из своих целей С.Д. Шереметев полагал сохранение для грядущих поколений русской дворянской усадьбы. В Подмосковье он был владельцем ряда замечательных усадебных комплексов. Помимо знаменитых Кускова и Останкина, ему — прямому потомку петровского фельдмаршала и крепостной актрисы Параши Жемчуговой — принадлежали Вороново, Михайловское, Уборы. К этим усадьбам присоединилось Остафьево. С.Д. Шереметев понимал, что наступили иные времена. Им были открыты для публики Кусково и Останкино. В 1899 г. распахнулись и двери Остафьева. Эта усадьба стала своего рода первым в России пушкинским музеем.
При С.Д. Шереметеве Остафьево переживало свой предзакатный ренессанс. Владелец лелеял мысль завершить исторический ансамбль. С этой целью он задумал поставить в остафьевском парке памятники тем, кто прославил эту усадьбу. Первым был Н.М. Карамзин, затем П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин. Последним в списке стоял П.П. Вяземский.
Основная художественная идея памятников принадлежит Н.З. Панову. Имя этого художника ныне не звучит громко в истории русского искусства, хотя современникам он был хорошо известен как талантливый график и офортист. В 1910 г. он даже избран академиком «в области гравюры». Однако именно памятники в Остафьеве стали самым значительным достижением Панова. Правда, он сделал только их эскизы. Моделью для памятника П.А. Вяземскому послужил гипсовый бюст поэта работы принцессы Терезии Ольденбургской (подаренный Московскому университету). Фигура Пушкина представляет собой бронзовую отливку по модели А.М. Опекушина, создателя знаменитого московского монумента.
Памятник Карамзину открыт 18 июля 1911 г. (это совпало со столетием окончания работы над «Запиской о старой и новой России…»). Следующие три памятника — П.А. Вяземскому, Жуковскому и Пушкину — 15 июля 1913 г. Последним был установлен памятник П.П. Вяземскому (в 1914 г.). Ранее он находился перед главным домом, но позднее перенесен в парк.
После революции сначала Остафьеву повезло. В 1918 г. усадьба официально стала музеем. Его директором назначается последний владелец П.С. Шереметев (сын С.Д. Шереметева). Здесь большую роль сыграло то, что Остафьево выбрал своей летней резиденцией А.В. Луначарский, занимавший в главном доме несколько комнат. Наличие высокопоставленного дачника было лучше любой охранной грамоты.
Однако музей в Остафьеве просуществовал только до марта 1930 г.
С этого времени он закрывается почти на шестьдесят лет. Впавший в немилость Луначарский не мог ничего сделать. Уникальные коллекции оказались в разных местах (частично в Москве, в Ленинграде, в Серпухове). Собрание немецкой живописи было передано в Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, где стало ядром соответствующей экспозиции. Пушкинские реликвии попали в Петербург в квартиру поэта на Мойке; вещи же Карамзина и Вяземского канули в запасники. Усадьба стала домом отдыха.
Вновь музей в Остафьеве открылся только в 1989 г. и вскоре стал широко известен. Ныне Остафьево — один из самых притягательных уголков Подмосковья.
