То, что сегодня более всего привлекает яркой характерностью при ретроспективном взгляде на американскую архитектуру начала нашего века, в то время заслонялось претенциозным строительством, которое Л. Мамфорд называл «инсценировкой мирового города».
Он писал: «. . .в западной цивилизации империализм проявлялся в каждой ее области; а если в Америке он показал себя, может быть, в слишком обнаженном виде, то причина в том, что здесь ему не приходилось преодолевать серьезные препятствия. .. Империализм подавлял наиболее продуктивные методы, которые вполне могли развиваться на почве наших богатых научных достижений и прогрессирующих демократических устремлений».
Уже перед первой мировой войной группа небоскребов, вытеснившая с частых, узких улиц Нижнего Манхэттена невысокие здания, казалась издали фантастичной группой гигантских сталагмитов. Но внутри этой части Нью-Йорка улицы превращались в затопленные душным полумраком ущелья, недоступные для ветра и солнечного света. Отнимая свет и воздух у городских пространств, небоскребы вместе с тем отрицали сами себя с точки зрения символической функции, которой уделялось столь большое внимание. Их пышные украшения и сложные венчания становилось попросту неоткуда наблюдать. Мамфорд назвал их архитектурой «не для людей, но для ангелов и авиаторов. .. зданиями, которые нельзя охватить взглядом, зданиями, превращающими прохожего в пылинку».
Не делалось попыток создать на их основе ту градостроительную систему, гены которой они, казалось, заключали в самом типе структуры, — систему трехмерную, порывающую с традиционной планировочной сеткой. Противоречие между планом города и величинами сооружений, разрастающихся на его канве, пытались не разрешить, но лишь смягчить компромиссными мерами. Таким компромиссом был «Закон о зонировании в Чикаго и затем использованный во многих других городах.
По этому закону фасад здания не должен был иметь высоту, более чем в полтора раза превышающую ширину улицы; дальше этажи могли расти вверх лишь уступами, вписанными в воображаемую плоскость, соединяющую ось улицы и верхнюю грань фасада на ее красной линии (впрочем, когда уступы уходили в глубину на четверть величины участка, ограничение снималось и в центре его могла подниматься башня любой высоты, что и позволило создать такие гиганты, как «Крайслер-билдинг» и «Эмпайр-билдинг»).
Закон диктовал новую форму небоскреба — с уступчатым очертанием, напоминающим зиккураты. Символика гигантских башен стала особенно навязчивой в 1920-е годы. Первая мировая война не принесла Соединенным Штатам тех потрясений, через которые прошла Европа. Их экономика получила могучий толчок; из страны-должника они превратились в богатого кредитора европейских государств. Мир был потрясен Октябрьской революцией, но торжествующий бизнес Америки не желал этого признавать. Процветание, призрачность которого показал внезапно разразившийся Великий кризис 1929 года, рождало самодовольную веру в устои частного предпринимательства и в старую теорию «явного предначертания», согласно которой США должны принять на себя бремя руководства миром.
Огромную роль в становлении вкусов и утверждении эстетических стереотипов в массовом сознании стали играть средства информации — пресса, радио, кино, внедрявшие искусственно формируемые стандарты мысли. Крупные архитектурные фирмы, сосредоточившие в своих руках заказы на «престижные» здания, следовали в русле таких стандартов. «Коммерция для них стояла над искусством, почти так же, как бог стоял выше эстетических импульсов для средневековых строителей шартрского собора». Архитектор X. Корбетт объяснял красоту панорамы Нью-Йорка громадной эффективностью его бизнеса, достигнутой путем сверхконцентрации.