В начале семидесятых горечь поражения молодежных движений на Западе и крушение их анархических утопий отразились в философии Жана Бодрийара. Он утверждал, что мощное воздействие массовых коммуникаций на современное «общество информации» привело к «агонии реальности». Человек утрачивает способность достоверно судить, существует ли то, что именуется «объектом» и «реальностью», — их заслоняют и подменяют фабрикуемые виртуальные образы. По Бодрийару, очевидное — недостоверно, картина мира, воспринимаемая людьми, сомнительна. Единой реальности как бы и нет вообще.
Удар вере в прогресс и прогрессистскому пафосу модернизма нанесла деятельность «Римского клуба», международной организации, основанной итальянским экономистом Аурелио Печчеи (1968), чтобы изучать особенности развития человечества в эпоху научно-технической революции. По заказу клуба американцы Д. и Д. Медоузы выполнили исследование «Пределы роста» (1972)4. Оно выявило конечность энергетических и сырьевых ресурсов Земли и Солнечной системы. Основные положения этого прогноза показывали, что перспективы прогресса иллюзорны, близкой угрозой стала глобальная экологическая катастрофа, утопические надежды, основанные на усилении эксплуатации природы, беспочвенны. Многое в конкретных расчетах Медоузов неточно или спорно.
Это, однако, не опровергает главного утверждения — о возможности в обозримом будущем истощения источников физической энергии, утверждения, которое стало причиной «исчерпанности утопических энергий», как отметил социолог Юрген Хабермас5. Окончилось время, когда утопии претендовали на осуществимость. Начиналось время постмодернизма, уже не связывавшего це- леполагания с утопиями.
Постмодернизм стал распространяться как тип мировосприятия, согласно которому мир не имел рациональной устроенности; им управляли непознанные законы развития. Система ценностей, созданная европоцентристской цивилизацией, ставилась под сомнение. Убежденность в исчерпаемости мировых ресурсов повысила значение культурных и символических ценностей, распространяемое и на техномир, его новое качество, возникающее вместе с переходом индустриальной цивилизации в постиндустриальную. Стало возможно появление в его среде символических нефункциональных форм и открытое включение в жилую среду технических форм как знаков и эстетических объектов. Новое мировосприятие, принимая сомнительность и непознаваемость бытия, признавало право на одновременное существование различных гипотез и концепций. Плюрализм, принятый как позитивный фактор, исключал борьбу альтернатив.
Постмодернизм получил и прямую опору в постиндустриальных технологиях — «постфордизме». Последний вытеснял конвейерные системы массового производства гибко сочлененными устройствами, управляемыми компьютером. Пере- фаб&гыеая не только материю и энергию, но и информацию, они стали не тиражировать повторяющиеся стандартные изделия, а массово производить индивидуализированные объекты с управляемыми изменениями набора качеств. Оказалось возможно сочетать технически целесообразное с игрой смыслов, которые несет форма, включая в нее даже элементы гротеска и иронии.
Экологическая доминанта постмодернистского мировосприятия породила требование коитекстуальности. Подчиняясь ему, любой объект создается как часть контекста — пространственного и (или) культурного; он должен быть индивидуален, но не самодостаточен в своей зависимости от связей, объединяющих контекст. В этом — принципиальное отличие от установки модернизма, стремившегося создавать объекты, противостоящие сложившимся контекстам,
> ^верждающие свою внутреннюю завершенность и самоценную современность Его идеалом была работа на «чистом месте», начинаемая, как отметил Ж -Ф Лиотар, вместе с переводом часов на нулевую отметку, чтобы отметить разрыв с традицией и установление абсолютно нового образа жизни и мышления*. Но -постсовременность-, включаясь в контекст времени, не выделяет свой момент в его потоке. Отказываясь от исключительности современного, она обращается ко всему опыту пережитого.
